Полемика о новом и старом слоге А.С. Шишкова

Полемика о новом и старом слоге А.С. Шишкова

Александр Семенович Шишков (1754-1841) - фигура ныне полузабытая. Как и большинство русских консерваторов, он вошел в учебники по русской истории и литературе как крайний «обскурант» и «реакционер». Современник Г.Р. Державина, Н.М. Карамзина, А.С. Пушкина, поэт, переводчик и филолог, он был одним из активных участников тогдашнего культурного процесса. Как политик, он сыграл немаловажную роль в первые десятилетия XIX в., будучи одной из ключевых фигур зарождавшегося тогда в России консервативного направления общественной мысли, его православно-патриотического «крыла». Шишков положил начало крупнейшей дискуссии о литературе и языке начала XIX века - т. н. полемике о «старом» и «новом» слоге. Причиной разногласий стал подход к основаниям литературного языка. Карамзин считал, что в основе литературного языка должен стоять разговорный язык образованных слоев общества, Шишков в качестве образующей силы признавал только многолетне обработанный книжный язык, по большей части язык старинных книг, в том числе славянского перевода священного писания.

Позиция Шишкова на это явление получила яркое выражение в его трактате «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка», напечатанным в 1803 г. В нем он агрессивно-резко выступил против тех, кто, по его словам, был «заражен неисцелимою и лишающею всякого рассудка страстию к Французскому языку». К таковым им причислялись не только литераторы сентименталистского направления, главой которых был Н.М. Карамзин. Выступление Шишкова было подвергнуто резкой критике учениками и последователями Карамзина (сам он в полемике участия не принимал). В критических откликах отмечалось, что Язык не остается неизменным, что он развивается под воздействием просвещения, новых явлений, понятий, предметов, что сближение книжного и разговорного языка является необходимым, ибо только на этом пути может быть создан живой литературный язык. Борьба «шишковистов» и «карамзинистов» проявилась не только в полемике по вопросам языка, но и в области журналистики, в различных литературных обществах.

В описании Шишкова галломания выглядела как тяжкая духовная болезнь, поразившая русских, когда французы учат их всему: «как одеваться, как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться, и даже как сморкать и кашлять». Галломания, граничащая с русофобией, была, по Шишкову, следствием вытеснения или полного отсутствия национального воспитания: «какое знание можем мы иметь в природном языке своем, когда дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у Французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее нежели своим…».

В итоге, утверждал Шишков, возникло «моральное» рабство, которое по своим последствиям хуже физического порабощения: «Народ, - писал он, - который все перенимает у другого народа, его воспитанию, его одежде, его обычаям наследует; такой народ уничижает себя и теряет собственное свое достоинство; он не смеет быть господином, он рабствует, он носит оковы его, и оковы тем крепчайшие, что не гнушается ими, но почитает их своим украшением». Подобная, унизительная для русских ситуация, возникла, согласно Шишкову, в результате сближения с «чужестранцами», особенно французами, поскольку, вместо того, чтобы «вместо занятия от них единых токмо полезных наук и художеств, стали перенимать мелочные их обычаи, наружные виды, телесные украшения, и час от часу более делаться совершенными их обезьянами.». В результате такого воспитания, по Шишкову, начался процесс всеобщей деградации, «растления», «заразы», вызванный массовым наплывом галлицизмов в русский язык и заимствованием чужих обычаев. Всё это однозначно расценивались им как своего рода подрывная акция со стороны врагов России, которые «вломились к нам насильственно и наводняют язык наш, как потоп землю».

По Шишкову, сугубая вина поклонников «нового слога» состояла в том, что вводя в русский многочисленные кальки с французского, они игнорировали собственное языковое богатство, что в перспективе могло привести его «до совершенного упадка». При этом Шишков приводил в своем «Рассуждении» немало примеров анекдотического характера, взятых из сочинений сентименталистов (правда, не указывая, откуда он их взял, и, возможно, что-то присочиняя): «Вместо: деревенским девкам навстречу идут цыганки (сторонники «нового слога» пишут - А.М.): пестрые толпы сельских ореад сретаются с смуглыми ватагами пресмыкающихся Фараонит. Вместо: жалкая старушка, у которой на лице написаны были уныние и горесть: трогательный предмет сострадания, которого унылозадумчивая физиогномия означала гипохондрию.<…> И проч.» В своей критике подобных языковых «извращений» Шишков был часто прав, хотя при этом сам неоднократно впадал в крайности. Так, он упрекал карамзинистов в том, что они «безобразят язык свой введением в него иностранных слов, таковых например как: моральный, эстетический, эпоха, сцена, гармония, акция, энтузиязм, катастрофа и тому подобных».

Богатство «Руского» языка, по Шишкову, было ни с чем не сопоставимо, тем более с французским: «Французы не могли из духовных книг своих столько заимствовать, сколько мы из своих можем: слог в них величествен, краток, силен, богат; сравните их с Французскими духовными писаниями, и вы тотчас сие увидите». Тем более недопустимы были, согласно Шишкову, заимствования из современных французских книг: «надлежит с великою осторожностию вдаваться в чтение Французских книг, дабы чистоту нравов своих, в сем преисполненном опасностию море, не преткнуть в камень», ибо «нигде столько нет ложных, соблазнительных, суемудрых, вредных и заразительных умствований, как во Французских книгах».

Причины подобного отношения Шишкова к французской литературе и французам безусловно определялись полным неприятием идей Просвещения и кровавым опытом Французской революции, реализовавшей на практике эти идеи. М.Г. Альтшуллер по этому поводу отмечает: «с его точки зрения, нация, уничтожившая монархический принцип и религию, установившая якобинский террор, не может дать миру никаких конструктивных идей». Ненависть к французам и, одновременно, боязнь их, пронизывают сочинение Шишкова, являются его непременным фоном. В «Рассуждении» Шишков с одобрением, как образчик истинно русского слога и высокого стиля, приводит обширный фрагмент из речи А.В. Суворова (который за четыре года до появления шишковского «Рассуждения» разгромил французские войска в Италии), в котором консервативное восприятие революционной Франции проявилось в чрезвычайно яркой и рельефной форме: «сия страна расточенна, растерзана, без власти, без законов, без подчинения. <…> Тамо царствуют днесь неистовые, неблагословенные кровопийцы. <…> народ сей упражняется в бесчисленных новоумышляемых суетах, совращающих Европу: коснулся благочестия, коснулся правительства: пренебрег древние, пренебрег живые примеры: мечтает изобретать и непрестанно гласит новое просвещение, новые составы всего, новые права человечества: умы и сердца многих неразумных ядоупоил погибельным своим учением. <…> [французы] превратили правила, нрав правлений; поколебали учрежденное верою, отъяли сладчайшее упование, сладчайшее утешение человечества: <…> О колико паче зубов змиевых язвительнейший, не сыновний, не отечественный дух».

Таким образом, неприятие Шишковым французского языка и культуры носило идейный, консервативно-охранительный характер, и было обусловлено стремлением противопоставить Просвещенческому проекту собственную национальную русско-православную традицию, ядром которой являлся язык. Язык выступал в понимании Шишкова как субстанция народности, квинтэссенция национального самосознания и культуры. Как отмечал М.Г. Альтшуллер, «понятие языка у Шишкова очень широко и в его рассуждениях практически приравнивается к культуре народа в целом». Интересно отметить «параллелизм» данных представлений с популярной в то время идеей В. фон Гумбольдта о том, что формой выражения духа народа является язык. Кстати говоря, эти идеи более чем двухвековой давности неожиданно оказались созвучными самым современным научным представлениям, так, согласно гипотезе Сепира-Уорфа именно через язык усваивается понятийная система во всем ее национальном своеобразии. Каждый национальный язык формирует у носителей языка особую, неповторимую модель мира. Кроме того, язык является самым мощным способом воздействия на формирование личной системы ценностей.

Пафос критики Шишкова определялся его общей установкой, состоящей в том, что он считал, что современный ему русский язык должен формироваться прежде всего на собственной традиционной основе, которую он представлял следующим образом: «Древний Славенский язык, отец многих наречий, есть корень и начало Российского языка, который сам собою всегда изобилен был и богат, но еще более процвел и обогатился красотами, заимствованными от сродного ему Эллинского языка, на коем витийствовали гремящие Гомеры, Пиндары, Демосфены, а потом Златоусты, Дамаскины и многие другие Христианские проповедники». Таким образом, Шишков творил миф о языке, делая это с определенной культурно-политической целью. Согласно этому мифу, русский язык, через церковнославянский, является прямым «наследником» античной языческой греческой древности и христианско-православной Византии. Надо отметить, что такую же точку зрения высказывал и поздний А.С. Пушкин, который видел в непосредственности и широте влияния греческого языка на книжно-славянский одну из основных причин неоспоримых превосходств русского литературного языка перед всеми европейскими языками. Этот язык, воспринявший византийскую культуру и сделавшийся церковно-государственным языком русской нации, оставался, по мнению Пушкина, неприкосновенным до начала XVIII века, до эпохи Петра I.