Приказной язык московского государства

Трутько Виктория Вячеславовна

Минск, 2008г.

В Московской Руси сложилось типичное для средневековья, для эпохи до формирования нации «двуязычие», господство в письменности церковного, «куль-тового», далекого от живой речи языка. На Руси не было еще в то время условий для создания литератур-ного языка, который обслуживал бы нужды литературы, науки и имел бы народно-разговорную основу: эти функции выполнял церковно-книжный, культовый язык. Русская нация в этот период еще не сложилась.

Другая особенность развития русского литературного языка в это время связана со своеобразием русского исторического процесса, а именно с тем фактом, что еще в недрах фео-дализма, до образования нации и «национальных связей в собственном смысле слова» в России сформировалось сильное централизованное государство. И хотя процесс образования централизованного государства завершился только во второй половине XVI в., при Иване Грозном, «первые кирпичи величественного здания русского цент-рализованного государства заложили еще отец и дед Ивана Грозного, великие князья московские и «государи всея Руси» Василий III и Иван III, а своими истоками объединение Руси уходит еще к более далеким време-нам, ко временам Дмитрия Донского и даже Ивана Даниловича Калиты, когда начала возвышаться Москва, впоследствии объединившая все русские земли».

Самый факт возникновения на северо-востоке Руси в этот период сильного централизованного государства способствовал развитию еще до образования великорус-ской нации наряду с книжно-литературным языком и другой разновидности русского письменного языка -- делового («приказного», от названия канцелярий -- при-казов) государственного языка Москвы, общепонятного и тесно связанного с живой народной речью. Здесь, не-сомненно, сказалась и традиция делового языка киев-ского периода, с которой, очевидно, связаны и некоторые архаические, элементы в деловых документах Москвы. Однако в целом деловой язык Московского государства не может выводиться из этой традиции: он развивался на основе живого московского говора XIV--XVII вв. Важно отметить еще одну черту делового языка Мо-сквы-- его общегосударственный характер и значитель-ную степень обработанности и нормализованности. Этот язык противопоставлен не только книжному церковно-славянскому, но в значительной мере и языку местных деловых письменностей, отражавших диалектную раз-дробленность языка феодальной Руси. Наличие мощного централизованного государства, даже при отсутствии еще подлинных национальных связей, обусловило победу московской нормы делового языка над местны-ми, областными тенденциями в письменности: это сказалось в постепенном вытеснении в деловой письмен-ности других городов диалектных черт, что свидетель-ствует о том, что примерно к XVI в. московский приказ-ный язык «становится единым общегосударственным языком Московского царства» .

Деловой язык Московской Руси основан на живой речи, на живом московском говоре. Московские грамоты и другие памятники деловой письменности фиксируют появление в языке складывающейся в тот период вели-корусской народности новых слов, не известных языку более ранних эпох. Так, исследователи приводят слова крестьянин (ср. более раннее смерд, сохранившееся в рассматриваемый период в новгородских грамотах), пашня, платье, кружево, камка, ожерелье, атлас, бархат, мельник, лавка, деревня, изба, алтын, деньга (но не раннее куна), стрелок, блюдце, бадья, бугай, пуговицы и др.; среди этих слов есть и тюркизмы, проникшие в живую речь русских людей (например, алтын, деньга).

Отчетливо обнаруживается близость делового языка к народно-разговорной речи в грамматике. Анализ па-мятников этого рода рисует выразительную картину развития грамматической системы русского языка. Так, в приказном языке воплощена новая, складывающаяся в этот период в народном языке система склонения су-ществительных, что отражено в фактах унификации разных старых типов склонения, в выдвижении рода как основы для новой группировки существительных, в отсутствии категории двойственного числа, отсутствии особой звательной формы, в росте форм родительного и местного падежей на -у («много прохладу», «на бере-гу») и др.

Широкое употребление в приказном языке старых форм дательного, творительного и мест-ного падежей множественного числа на ом, ы, ?х (ех) наряду с новыми на ам, ами, ах, не противоречит этому положению, если при-знать, что эти старые формы существовали в то время еще и в живом языке; если же считать это предположе-ние ошибочным, то старые падежные формы на ом, ы, ?х придется отнести за счет влияния книжного языка и старых традиций на приказный язык.

В приказном языке отчетливо выражена новая система про-шедшего времени глагола -- без аориста и имперфекта, с универсальной формой прошедшего времени, развив-шейся из старого перфекта. Известно, что перестройка системы прошедшего времени тесно связана с утверждением видовых значений глагольных основ, с оформле-нием четкого противопоставления совершенного и несовершенного вида, наметившегося еще в глубокой древности, но получившего развитие только после утраты аориста и имперфекта и окончательно установившегося, очевидно, к XVII в. Естественно, что в приказной речи этот процесс мог найти несравненно более четкое выра-жение, чем в книжно-литературном языке, где развитию этих видовых отношений препятствовала искусственно сохранившаяся система старых времен. В связи с этим находится и широкое развитие в деловой речи XVI-- XVII вв. глаголов многократного вида на -ыва, -ива. Приказный язык отразил также процесс образования деепричастия из нечленных причастий, причем господ-ствует русская форма на -чи, -че, а не книжная на -ще. Точно так же и во всех почти остальных категориях, где церковнославян-ская, или старая, форма противопоставлена русской, или новой, как книжная -- живой, деловая письменность отчетливо демонстрирует господство живых форм.

В синтаксисе приказного языка отмечают такие свойственные и ранее для киевского периода черты живого языка, как господство старых народно-разговор-ных так называемых паратактических форм связи, где различные смысловые отношения между предложениями выражены простым присоединением их друг к другу с помощью союзов и, а, иногда с указательными место-имениями и повторением определяемого слова, частые повторения предлогов (например, «у игумена у Саввы», «из их села из Федоровского», «в мою отчину в Яро-славль», «за мерин за гнедой» и т. д.), именительный прямого объекта при инфинитиве (типа «отсечь рука», «дать полтина» и под.) и ряд других явлений.

В то же время, однако, приказный язык -- это не про-стое «зеркальное» отражение бытовой речи, это язык, подвергшийся определенной литера-турной обработке и нормализации. Этот факт нашел выражение уже в орфографии памятников деловой письменности. Известно, что бытовое произношение вообще заметно отразилось в орфографии письменных памят-ников этого периода; к такого рода «фонетическим» на-писаниям можно отнести, например, многочисленные случаи отражения ассимиляции и диссимиляции соглас-ных типа слатко, зделать, здесь (вместо этимологически правильного с перед д), хто, написание во и ва вме-сто го в родительном падеже прилагательных и место-имений и др.; при этом надо заметить, что такого рода отклонения от старых, «этимологических» написаний встречаются не только в деловой письменности, но, хотя реже, и в произведениях книжной литературы, отражая некоторую орфографическую пестроту письменного язы-ка того времени вообще. Однако для большинства кате-горий такое нарушение традиционных орфографических норм вовсе не является сознательно и последовательно проведенной линией, как это имеет место в области форм; в отдельных случаях наблюдается определенное ограничение в отражении особенностей произношения; например, замена с через з перед звонкими соглас-ными вполне обычна в приставках и предлоге с, но озвончение согласных в корнях на письме отражается сравнительно редко и непоследовательно, переход груп-пы кт в хт часто в слове хто (кто), причем далеко не во всех деловых памятниках, но редко в других слу-чаях и т. д. Ряд особенностей живой московской речи в орфографии приказной письменности отражается сла-бо и случайно. К этого рода явлениям можно отнести и такую яркую черту, как аканье, занесенное в Москву выходцами с юга и закрепившееся в XVI--XVII вв. в московском говоре. Разумеется, написания, свидетель-ствующие об аканье, встречаются нередко в различных памятниках делового письма (по этим написаниям мы и узнаем о наличии такого произношения в Москве этого времени), но они являются лишь следствием невольного отклонения от традиционной «окающей» орфографии, ошибками писца. Это особенно ясно применительно к печатным произведениям деловой письменности; так, в Уложении 1649 г. аканье и яканье отразились в мини-мальной степени. Возможно, что закреплению аканья в орфографии препятствовала традиция окающего цер-ковного чтения. Как бы то ни было, орфография приказ-ных документов, как рукописных, так и в особенности печатных, не разрушает традиционную, сформировав-шуюся в церковно-книжной литературе орфографию, хотя и отличается кое в чем от нее. Можно указать и другие элементы «московского просторечия» XV-- XVII вв., не закрепившиеся в приказной речи, хотя в целом она основана на этом просторечии. «Раз-говорная речь московского люда с середины XVII века,-- замечает П. Я.Черных,-- характеризовалась целым ря-дом особенностей, отличавших ее не только от книжного церковнославянского языка, но даже от языка москов-ских приказов..., сложившегося на базе этого москов-ского просторечия».

Таким образом, в приказной речи тоже происходит отбор языковых средств из живой речи, обусловленный наличием связей этой разновидно-сти письменного языка с определенными литературными традициями. Эти традиции проявляются не только в ор-фографии, но и в самом языке деловых памятников. К этим книжным традициям надо отнести, в частности, некоторые трафаретные выражения -- чаще всего это зачины или концовки, закрепляющиеся за различными типами грамот; например, в завещаниях (так называе-мых «духовных грамотах») обычно употреблялись такие книжные выражения, как «при своем животе, целым сво-им умом» (живот здесь -- в значении «жизнь», что было свойственно старославянскому языку), «во имя отца, сына и святаго духа» и т. д.; во многих грамотах нахо-дим приписку «дана в граде» (с указанием города, где заключен документ), а не «городе», перед перечислением свидетелей, «послухов», присутствовавших при заключе-нии грамоты, часто писали «а на то послуси» -- с архаи-ческой формой именительного множественного, которая вообще чужда деловому языку в свободном, не связан-ном с трафаретом употреблении. Уже отмечалось, что аористы в этот период -- признак книжного языка, чуж-дый деловой речи, но в некоторых зачинах, в которых определяется характер грамоты, ее назначение, могли употребляться и аористы, например: се купи-- для купчих, се заложи -- для закладных, се разделишася -- для документов, закрепляющих раздел имущества между наследниками и т. д.; в судных грамотах встречается слово господин в звательной форме --как традиционное обращение к судье (господине); в официальных актах встречаем брате -- обращение к другому князю или ино-странному королю; к этим трафаретам надо отнести еще се аз, которое часто, впрочем, заменяется се яз -- с рус-ской огласовкой местоимения (если признать, что яз было живым словом русского языка в XVI--XVII вв.), всеа Руси -- при титуле великого князя и др.

Книжные элементы, однако, могли проникать в дело-вую письменность и вне этих трафаретов; так, книжные слова употреблялись при необходимости выразить такие понятия, для которых не было вполне адекватных средств выражения в бытовой речи.

Не совсем чужда книжному влиянию и грамматика в приказном языке. Выше говорилось, что в тех случаях, когда язык знал две формы -- книжную и разговор-ную-- приказный язык, в отличие от книжно-литератур-ного, предпочитал разговорную форму. Однако надо учесть, что книжные формы не были одинаковы со сто-роны своей стилистической выразительности. Если, на-пример, аорист и имперфект четко ощущались как фор-мы книжные, церковнославянские и поэтому приказный язык легко избегал их (если не считать отмеченных выше трафаретов), то такая форма, как инфинитив на -ти вместо новой живой формы на -ть, была менее выразительна и не казалась столь уж неприемлемой в приказной речи; формы прилагательных на -ыя в ро-дительном падеже женского рода ощущались, очевидно, как более чуждые живой речи, чем те же формы в име-нительном падеже множественного числа, и т. д. Упо-требление таких книжных, но стилистически маловыра-зительных форм в деловой письменности, впрочем, мо-жет быть, не столько факт морфологии, сколько орфографии, но и при таком понимании не снимается характеристика этих написаний как книжных. Надо еще заметить, что употребление книжного слова могло по-влечь за собой и оформление его книжными граммати-ческими средствами; бытовые слова, естественно, с тру-дом принимают книжные окончания.

Определенную литературную обработку материала живой речи отражает синтаксис делового языка. Исследователями древнерусского синтак-сиса сделаны очень интересные наблюдения над выра-боткой в деловых памятниках московской эпохи различ-ных способов подчинительной связи. Отмечено, что хотя здесь живут еще паратактические формы связи, однако формируются и различные типы подчинительных кон-струкций. Средства такой связи -- союзы, используемые для этой цели, берутся часто из живой речи, но сама схема таких конструкций нередко сложней и логически стройней, чем это было принято в разговорном языке; здесь отражены и оригинальные приемы, вырабатывае-мые в приказной письменности, а отчасти видны и следы книжных традиций. Приказные документы пользуются нередко и церковнославянскими или новыми книжными союзами в подчинительных конструкциях (например, понеже, дабы, поелику), эти союзы могли оказаться в приказной речи весьма устойчивыми и сохраниться в канцелярском языке и более поздней поры, став одной из примет «канцелярского слога».

Говоря о книжном влиянии в приказном языке, сле-дует учитывать еще его неравномерность в разных жан-рах деловой письменности. Так, духовные грамоты под-вержены этому влиянию в большей степени, чем другие типы грамот; частные акты ближе к живой речи, чем официально-государственные (например, дипломатиче-ские); вообще же грамоты менее нормализованы, чем крупные документы типа судебников, и тем более, чем печатная деловая письменность, например Уложение Алексея Михайловича 1649 г. Напечатанная книга, ра-зумеется, имела больший общественный вес, чем книга рукописная. Уже самый факт появления печатной книги не на церковнославянском языке должен был способ-ствовать влиянию и авторитету московского приказного языка как языка общегосударственного. Генрих Лудольф, несколько преувеличивая, утверждает, что Уло-жение 1649 г.-- это единственная книга, которая напе-чатана «на простом наречии», добавляя, впрочем, что и в ней «некоторые конструкции следуют славянской грам-матике, а не обычной разговорной речи».

Наконец, характеристика приказного языка будет не-полной, если не упомянуть о богатейшей юридической, государственной терминологии, которая не только отра-жалась, но в значительной мере вырабатывалась в дело-вой письменности Москвы -- названия разного рода ак-тов и документов, наименования официальных лиц, на-звания штрафов и повинностей и т. д.

Таким образом, кроме книжного литературного, цер-ковнославянского в своей основе, языка, Московская Русь знала и другой тип письменного языка -- язык де-ловой, приказный. Будучи основанным па живой, народ-но-разговорной речи Москвы XIV--XVII вв., отражая в той или иной степени особенности развития москов-ского говора, приказный язык не был в то же время механическим слепком живой речи; он представлял со-бой определенный тип литературного языка, и, как всякий литературный язык, он вырабатывал свои особенности, свои нормы, обусловленные характером письменных жанров, в которых он функционировал, и не всегда совпадавшие с бытовой речевой практикой.

Признаки влияния языка деловой письменности на другие области литературы обнаруживаются довольно рано.

Дело в том, что система русского литературного языка московской эпо-хи, главной чертой которой является противопоставление двух типов письменного языка -- книжно-литературного в публицистике, науке, повествовательно-исторической литературе и приказного в государственно-официальной, сфере -- эта система отражает лишь основные, ве-дущие линии развития литературного языка этого вре-мени, но в нее не укладываются все факты литературной жизни Московского государства, которая оказывается сложней и многогранней, чем эта схема. Уже в XV в., а более широко в XVI -- XVII вв., появляются такие литературные произведения, которые, не принадлежа по. своему жанру к собственно деловой литературе, тем не менее тяготеют к народно-разговорному языку и приказ-ной речи и очень далеки от традиций церковнославян-ской литературы как собственно по языку, так и по сло-гу. К произведениям этого рода относят «Хожение за три моря» Афанасия Никитина (XV в.), отчасти «Домострой» -- свод наставлений, касающихся норм поведе-ния, правил воспитания, а также организации домаш-него хозяйства («Домострой» возник в Новгороде, но, был отредактирован и упорядочен в Москве попом Силь-вестром, дополнившим его особой главой), публицисти-ческие произведения и челобитные Ивана Пересветова (XVI в.), повести об азовском осадном сидении и взятии Азова (XVIIв.), различного рода руководства хозяйственного, лечебного и иного характера и т. д. Для се- редины XVII в. надо особо назвать Памфлет Григория Котошихина «О России в царствование Алексея Михайловича».

В связи с этим часто говорят, что в это время происходит расширение функций приказного язы-ка, употребление его за пределами деловой сферы. Может быть, точней было бы сказать, что с XVI в. идет процесс расширения прав живой речи в письменном языке.